В N 11981 "Нового Времени" Меньшаков написал тысячный фельетон.
   Меньшиков проснулся рано утром.
   Спустил с кровати сухие с синими жилами ноги, сунул их в туфли, вышитые и поднесенные ему в свое время Марией Горячковской, и -- сейчас же подошел к окну.
   -- Погодка, кажется, благоприятствует, -- пробормотал он, с довольным видом кивнул головой, -- я рад, что погода не помешает народным массам веселиться в радостный для них день юбилея.
   Одевшись, он зачерпнул из лампадки горстью масло и обильно смазал редкие, топорщившиеся волосы.
   -- Для ради юбилея, -- прошептал он, ежась от струйки теплого масла, поползшей по сухой согнутой спине.
   Через полчаса швейцар суворинского дома открыл на звонок дверь и увидел сидящего в ожидании на ступеньках лестницы Меньшикова.
   -- Ты чего, старичок, по парадным звонишься? -- приветствовал его швейцар. -- Шел бы со двора.
   -- День-то какой ноне, Никитушка!
   -- Какой день? Обнаковенный.
   -- Никитушка! Да ведь можешь ты понять, тысячный фельетон сегодня идет!
   -- Так.
   -- Ну, Никитушка?
   -- Да ты что, ровно глухарь на току топчешься? Хочешь чего, что ли?
   -- Поздравь меня, Никитушка!
   -- Экий ты несообразный старичок... С чем же мне тебя поздравлять?
   -- Никитушка!.. Тысячный фельетон. Сколько я за них брани и поношения принял...
   -- Ну так что же?
   -- Поздравь меня, Никитушка.
   -- Эк ведь тебя растревожило. Ну что уж с тобой делать: поздравляю.
   -- Спасибо, Никитушка! Я всегда прислушивался к непосредственному голосу народа. Вот обожди, я тебе на водку дам... Куда же это я капиталы засунул? Вот! Десять копеечек... Ты уж мне, Никитушка, три копеечки сдачи сдай. Семь копеечек, а три копеечки мне... Хе-хе, Никитушка...
   -- На! Эх ты жила.
   -- Не благодари, Никитушка... Ты заслужил. Это ведь говорится так -- на водку, а ты бы лучше на книжку их в сберегательную кассу снес... Ей-богу, право. Сам-то встал?
   -- Встал. Иди уж. Ноги только вытри.
   
   -- К вам я, Алексей Сергеич...
   -- Что еще? Говорил я, кажется, что не люблю, когда ты на дом приходишь. Не хорошо -- увидать могут. Если нужно что, можешь в редакции поманить пальцем в темный уголок -- попросишь, что нужно.
   -- День-то какой нынче, Алексей Сергеич!
   -- А что -- дождь?
   -- Изволили читать сегодня? Тысячный фельетон у меня идет.
   -- Ну?
   -- Можно сказать -- праздник духа.
   -- Да ты говори яснее: гривенником больше хочешь за строчку по этому случаю?
   -- За это я вашим вечным молитвенником буду... А только -- день-то какой!
   -- Да тебе-то что нужно?
   -- Поздравьте, Алексей Сергеич!
   -- Удивляюсь... Ну, скажи -- зачем тебе это понадобилось?
   Меньшиков переступил с ноги на ногу.
   -- Хочу, чтобы, как у других... Тоже, если юбилей, то поздравляют.
   -- Глупости все выдумываешь! Иди себе с богом!
   
   Придя в редакцию, Меньшиков подошел к столу Розанова и протянул ему руку.
   -- Здравствуйте, Василь Васильич!
   Близорукий Розанов приветливо улыбнулся, осмотрел протянутую руку и повел по ней взглядом до плеча Меньшикова. С плеча перешел на шею, но когда дошел до лица, то снова опустил взгляд на бумагу и стал прилежно писать.
   -- Я говорю: здравствуйте, Василь Васильич!
   -- ...Брак не есть наслаждение... -- бормотал Розанов, скрипя пером. -- Брак есть долг перед вечным...
   От напряженного положения протянутая рука Меньшикова стала затекать. Опустить ее сразу было неловко, и он сделал вид, что ощупывает карандаш, лежавший на подставке.
   -- Странный карандашик... Таким карандашиком неудобно, я думаю, писать...
   Меньшиков опустился на стул, рядом со столом Розанова, и беззаботно заговорил:
   -- А я сегодня тысячный фельетон написал. Ей-богу. Можете поздравить, Василь Васильич... Много написал. Были большие фельетоны и маленькие были. Да-с... Сегодня меня, впрочем, уже многие поздравляли: швейцар Никита -- этакий славный чернозем! Алексей Сергеич поздравляли...
   -- Всякое половое чувство должно быть радостным и извечным... -- бормотал, начиная новую страницу, Розанов.
   -- Я уж так и решил, Василь Васильич: напишу фельетон о печати! Хе-хе! Изволили читать? Вы где, на даче в этом году живете? Впрочем, я думаю, что разговор со мной отвлекает вас? Ухожу, ухожу. Люблю, знаете, с приятелем в беседе старое вспомнить... До свиданья, Василий Васильич...
   Меньшиков протянул опять руку, подержал ее три минуты, потом потрогал пресс-папье и сказал одобрительно:
   -- Славное пресс-папье!
   
   Старческими шагами побрел к кабинету А. Столыпина.
   -- Здравствуйте, Александр Аркадьич!
   Меньшикову очень хотелось, чтобы Столыпин, хотя бы по случаю юбилея, пожал ему руку. Но старый, усталый мозг не знал -- как это сделать?
   Постояв минут десять у стола Столыпина, Меньшиков пустился на хитрость:
   -- А вы знаете -- через три минуты будет дождь...
   -- Вечно ты, брат, чепуху выдумываешь, -- проворчал Столыпин.
   -- Ей-богу. Хотите пари держать?
   Простодушный Столыпин попался на эту удочку.
   -- Да ведь проиграешь, старая крыса?
   Однако руку протянул. Меньшиков с наслаждением долго мял столыпинскую руку. Когда Столыпин вырвал ее, Меньшиков хихикнул и, довольный, сказал:
   -- Спасибо за то, что поздравили!
   
   Потом Меньшиков ушел из редакции и долго бродил по улицам, подслушивая, что говорит народ о его юбилее.
   Никто ничего не говорил. Только в трамвае Меньшиков увидел одного человека, читавшего "Новое Время".
   Подсел к нему и, хлопнув по своей статье, радостно засмеялся.
   -- Что вы думаете об этой штуке?
   Меньшиков вышел из трамвая и долго шел без цели, бормоча про себя:
   -- Сам ты старый болван! Туда же -- в критику пускается.
   
   Вечером сидел у кухарки на кухне и рассказывал:
   -- Устал я за день от всего этого шума, поздравлений, почестей... Начиная от швейцаров -- до Столыпина -- все, как один человек. А Столыпин... чудак, право... Схватил руку, трясет ее, трясет, пожимает -- смех, да и только! Старик тоже -- увидел меня, говорит: что нужно -- проси! Отведи в уголок и проси. Ей-богу, не вру! Хочешь, говорит, надбавить -- надбавлю. Публика тоже... В трамваях тоже... Обсуждают статью.
   
   Ночью он долго плакал.